МАРТ 2013
3.3.13. (воскресенье), утро
Как же это могло так получиться? Как так вышло? Я всё размышляю на эту тему, всё рефлексирую, но ответа найти не могу. Не в аресте даже дело, и не в предстоящем сроке, а – как это могло так получиться, что вот уже под 40 возраст, вот уже, считай, и жизнь прошла (не в смысле биологического существования, а в смысле возможности еще совершить что-то существенное, чего-то добиться, кем-то стать…) – а итоги ее практически нулевые? Еще на воле я думал об этом – и тоже не находил ответа: всё это стало понятно еще тогда, к концу этих 20 месяцев между двумя арестами… Время подводить итоги, а итогов – нет; самое существенное (да пожалуй что и единственное), что останется от меня в итоге – это статьи в Википедии аж на трех языках, да с десяток пунктов в «федеральном списке экстремистских материалов», будь он неладен… Больше ничего. Даже книжку ни одну так и не удалось издать, – и теперь уже не удастся, это ясно…
Как ни странно, но, м.б., именно это полное отсутствие результатов делает чуть-чуть легче для меня бремя тюрьмы, перспективу долгих лет в лагере. Повезло, можно сказать: я не оставил на воле никаких незаконченных дел, начатых проектов, никаких невыясненных до конца отношений с другими людьми, вообще – ничего, о чем мог бы сейчас жалеть. Здесь я – политзаключенный, пользующийся все-таки определенным общественным вниманием. Там я был – никто, и звать никак, – именно потому, что за 38 лет жизни не сумел ничего достичь в глазах более или менее заметного количества людей. Я помню, как мне было всего 25, и этот бурный 1999-й год, когда всё только начиналось, и свой искренний юношеский задор, и эти, как тогда казалось, бескрайние, сияющие перспективы впереди. Создать организацию, собрать вместе лучших людей, озвучивать свои идеи, переплюнуть всех, кто что-то пытался делать на этой ниве до нас… Тогда всё это казалось вполне возможным, – а почему нет?.. И вот эти последние 20 месяцев на воле, после первого срока, всё окончательно расставили по своим местам. Старые активисты, кто еще хотел что-то делать со мной в 99-м, в 2000-м, – разбежались, попрятались или сникли; новые же – пришли такие, что (вместе со старыми, бывшими и 10 лет назад) итогом моей попытки участвовать в выборах «КС оппозиции» стало… ладно, лучше не будем. Большой подъем, невесть сколько ожидаемый всплеск общественной активности зимой 2011-12, с его требованиями «честных выборов» от чекистского режима, с его торжеством коммунистов и русских нацистов, воссевших во всех «оргкомитетах» наряду с «либералами» и официально признанных ими, – ясно доказал, что Россия совершенно безнадежна, полностью мертва внутри, что даже лучшие люди ее заражены тем же имперским шовинизмом, что и коммунисты с нацистами, а следовательно – обращаться тут не к кому и спасать некого. Это ответ на все мои наивные юношеские надежды 1999 года…
Интересно, сколько поколений таких, как я, прошли этот путь, от энтузиазма до разочарования, за последние пару столетий мало-мальски цивилизованной уже истории России?.. Но на мои личные вопросы, увы, эта историческая закономерность ответа не дает, – тем паче, что я-то остался не просто у разбитого корыта, а еще и в тюрьме. Как вышло, что жизнь прошла впустую? Правда, когда мое письмо с упоминанием этой темы опубликовал в интернете Корб, – пошли комментарии читателей (часть их он мне процитировал), что, мол, Стомахин жил и живет на свете не зря. Спасибо на добром слове, друзья, но сам я считаю иначе. Увы, похвастаться мне нечем, и есть всего несколько человек, по пальцам сосчитать, которые искренне считают меня своим другом (впрочем, насколько искренне – я не знаю). Часть их за границей, я никогда не видел их живьем. А здесь, на воле – у меня не осталось ничего и никого, кроме только матери, но это, так сказать, не моя заслуга, это не я сам затеял…
Так ли я жил, как надо было, или надо было жить как-то иначе, – вот неплохая тема для рефлексии на вынужденном тюремном досуге. Времени, чтобы поразмыслить об этом, здесь достаточно; к счастью, оказалось, что мне не в чем себя упрекнуть. Я уже говорил как-то об этом Бородину, адвокату: перебирая всю свою жизнь, год за годом, месяц за месяцем, день за днем – я нигде не нашел никакой пропущенной мной развилки, на которую можно было бы свернуть – и жить по-другому, заниматься чем-то другим, прожить совсем другую жизнь – и достичь к сорока годам каких-то заметных результатов, не как сейчас… Ни одной такой возможности, ни одной развилки в своем прошлом я не нашел; я всегда занимался лишь тем, что было мне действительно интересно и важно, всегда шел прямым путем (и вот пришел… :) . Я нигде себя не предал, не покривил душой – и ни о чем не жалею. Мне не о чем жалеть. Пал жертвой чудовищной русской истории, как и без счету многие до меня, – ну так что же?.. Не в том месте и не в то время родился, как пишет Нестеренко, – только и всего?.. Моей вины тут нет, – виновата эта проклятая страна, убивающая и калечащая судьбы своих лучших людей веками, а не я. Мне просто не повезло…
И тем мучительнее будет теперь это оставшееся мне биологическое существование, чем яснее я понимаю, что жизнью оно, увы, не является, что смысла в нем нет никакого. Отказаться от него, – поразительно, насколько это было практически нереально в лагере, и как легко это здесь – только вот никто не хочет помочь…
день
Открывание окна, вытирание крошек под всем тем, что постоянно стоит на столе (мои две пачки с рафинадом, в частности), расправление тряпки на полу дальняка и вытирание с самого дальняка брызг воды, – дурак продолжает вдалбливать мне все эти ритуальные зэковские премудрости, когда засранец уходит на прогулку. Теперь он аргументирует так: когда его (дурака) в камере уже не будет (якобы он скоро уезжает) – неизвестно, кто сюда заедет, м.б., блатные, спортсмены, как засранец, и т.д., и за несоблюдение всех этих бытовых ритуалов мне тут могут разбить лицо. Да и поскольку с засранцем он теперь не общается, – то ссылается и на него: мол, тот высказывает недовольство нерасправленной тряпкой и т.п. мелочами (хотя с тех пор, как тот перестал разговаривать со мной и дураком – я ни разу не слышал от засранца чего-то подобного)… Бред, демагогия, психиатрия, нелепые ритуалы бессмысленных существ, тем с большей гордостью именующих себя «людьми», чем они бессмысленнее и чем меньше похожи на людей в реальности…
день
…На что же все-таки ушла жизнь?..
5.3.13., вечер, после 20 ч.
Вчера идиот (дурак) решил отправить «мою» «трубу» наркоше, в 406-ю. С этой тварью он с тех пор, как она была тут, дружит, переписывается, перезванивается и по телефону глумливо передает от меня приветы и «шутит» обо мне по-всякому, нимало не стесняясь моего присутствия. Мои протесты по поводу отправки телефона приняты во внимание не были, – мол, «я уже обещал». Подается это (обсуждали сегодня днем) под тем соусом, что, во-первых, дурак якобы вот-вот, якобы на этой неделе прямо уезжает в лагерь (а еще на днях он клялся, что вот-вот уедет на больничку на «Матросскую тишину») – а я, мол, смогу наркоше отправлять телефон, чтобы не забрали, или когда буду уезжать на «Серпы», и вообще, мол, – наркоша мне еще «пригодится». Возражения, что к этой мрази я не буду обращаться никогда, ни с чем и ни при каких обстоятельствах, – эта тварь тоже пропускала мимо ушей столько раз, сколько я это произносил.
«Дорога» теперь (последние дни) появляется только в девятом часу вместо семи вечера. Вот уже и «дорога» есть, – телефона нет, хотя дурак обещал вчера, что наркоша, якобы, вечером пришлет сам, как появится «дорога». Спрашивать у него, как я понимаю, бесполезно…
Харя же, переведенная оттуда сюда вместо наркоши, только вначале казалась мне более-менее «нормальной». Сегодня под утро – я уже не спал, но лежал накрытый, лицом к стене – эта тварь, традиционно ходя по камере туда-сюда (она «ночная», видите ли, караулит ночью «дорогу»), стала вдруг тыкать меня в плечо раз за разом. Порядка десяти тычков, насколько я понял. Зачем? Типа, я «храплю», и она (тварь) меня не то что совсем будит, а этак слегка толкает, чтобы не храпел. Так же (только еще грубее) делала и та очкастая мразь, которую при мне первой забрали отсюда. Но дело-то в том, что я не спал, так что храпеть априори не мог, и даже если в таком состоянии вдруг всхрапнул бы – сам не мог бы этого не услышать. И тем не менее… Ей-богу, всех их, всю эту падаль и мразь – камеру, тюрьму, страну – я перестрелял бы собственными руками или засунул бы живьем в крематорскую печь…
7.3.13., 1-25
«Трубу» вчера эта мразь наркоша из 406-й прислал, хотя ждать пришлось долго. Но дурак повадился теперь отправлять ее ему каждый вечер, – вроде как от возможного шмона, но при этом не скрывая, что хочет, чтобы тот подонок тоже «решал свои дела». Мои протесты на эту плешивую мразь не действуют, – она только посмеивается и «шутит» в ответ…
8.3.13. День
Поразительно, но дурака все же заказали вчера вечером на этап и сегодня в семь утра увезли – в лагерь, в Смоленск, как ему удалось заранее выяснить. [Примечание 2020 г.: на самом деле в Тверь.] Сразу всплыли в моей голове все страхи, которыми он накачивал меня последние дни: что к засранцу сюда заедут такие же спортсмены, как он сам; что он постарается выкинуть меня из «хаты» через своих друзей-оперов; что он расскажет «мусорам» о моей «трубе» и ее специально придут забирать. Под утро, когда уже ушел дурак, пробил вдруг еще дикий страх, что он вот сейчас, как встанет, заставит меня перелечь на бывшее место дурака, тоже нижнее, – сейчас-то я сплю прямо под ним, а ему может захотеться, чтобы я был от него подальше. Это было бы для меня большой проблемой, т.к. на нынешнем своем месте я ем в основном на маленьком железном столике, приделанном между большим столом и моей шконкой. Там же – такого столика нет, и ночные ужины (яйцами, колбасой и пр.) были бы для меня очень затруднительны, приходилось бы садиться опять за большой стол. Но мысль о переселении, слава богу, не пришла этому уроду в голову.
Узнав, что утром дурак уезжает, я вчера вечером наотрез отказался дать дураку отправить мой телефон наркоше в 406-ю, как он делал предыдущие два или три дня. Даже сам дурак после этого, следующим вечером, как установится «дорога» (в восемь вместо прежних семи), должен был каждый раз писать наркоше малявы, дабы выцарапать «трубу» обратно. Мне же ни писать ему, ни вообще иметь какие-либо дела с этой тварью было и есть категорически неприемлемо, – и я отказал, не дал «трубу», несмотря на все ворчание и ругань старого дурака. Чуть раньше, к счастью, он успел написать маляву своему блатному дружку внизу, в 306-й, и поручить меня, в том числе и в вопросе зарядки телефона, его заботам. (Это тот самый блатной, который и продал нам за семь тысяч телефон.) Так что сегодня вечером, с помощью того самого переведенного из 406-й «дорожника», эта волнительная процедура – отправка собственного телефона по «дороге» незнакомому блатному – предстоит мне в первый раз.
Мучают дурные предчувствия, смутные страхи о моем здесь будущем, – смогу ли я завтра (в ближайшие дни, точнее) не то что позвонить матери, но и с минимальным хотя бы комфортом, с сознанием моего права на это, просто перекусить, пообедать, выпить кружку чаю… Унизительнее этих вот чисто местных, чисто бытовых тревог – о переводе в другие камеры и бараки в основном – нет в тюрьме и на зоне ничего, это я знаю еще с того срока. Дополнительное изощренное мучение, – вдобавок к пяти или семи годам неволи как таковой…
А до этого, пока еще не заказали вчера вечером дурака, – дозвонился наконец в лагерь Василевичу, моему буреполомскому «сигаретчику». Как я и думал, он за эти месяцы и звонил мне, и просил кого-то на воле поискать меня в интернете (где все мои аккаунты в русских соцсетях оказались заблокированы), недоумевал, куда же я делся, – и был, конечно, поражен тем известием, что я опять в тюрьме…
День, после 15-00
Тоска, невыносимая тоска… Опять, как и тогда, тем сроком… Всё то же самое, только еще тяжелее… Никакой собственный телефон (ненадолго, впрочем) тут уже не будет радовать, когда голову сверлит неотступно только одна эта мысль: как я опять так влип?! За что?!! Как это могло случиться?.. Ответа, увы, нет, и от этих вопросов, от ясного сознания полной безнадежности ситуации хочется выть… Жертва чудовищной русской истории, и другого объяснения тут нет, как и другого гордого звания, кроме «диссидент». Обычное, типичное диссидентское дело… Но мне оно, увы, не оставляет выбора: «нет, не всякая жизнь лучше смерти» (Буковский). Мать, что она будет делать без меня? Я должен поддерживать ее в будущем (на воле) за то, что она так активно поддерживает меня сейчас, – считает Миша Агафонов. Это его основной довод против моих суицидных планов. Увы, он просто не представляет, через ЧТО мне предстоит опять пройти, – да, собственно, и уже прохожу, и все эти гадкие, липкие утренние страхи, – что выкинут из камеры, переселят куда-то, не пустят за стол, загонят под шконку, в «петушатник», и т.д.и т.п. – всё это абсолютно несовместимо с человеческим достоинством, а значит – для уважающего себя и сознающего своё достоинство человека – и с жизнью…
9.3.2013., утро, после 12 ч.
Как ни странно, но первый опыт прошел вчера удачно: с помощью этого «дорожника» из 406-й удалось беспрепятственно отправить «трубу» вниз, тому блатному, которому обо мне писал дурак, и получить ее назад заряженной. Мне этой ее зарядки должно хватить надолго, но всё время почему-то кажется, что она у меня только до конца выходных (сегодня суббота), что как только начнутся будни – ее сразу же заберут. Дурак, да и мать, могли быть правы, подозревая, что засранец может просто настучать «мусорам», что у меня есть телефон и где я его прячу, – так просто, из одной подлости. Сегодня с утра, после проверки, эта злобная тварь орала на меня за то, что я, видите ли, не вынес на проверку и не выбросил буханку вчерашнего хлеба, – она лежала на высоком «слонике» «дальняка», слева от выхода, а я, выходя, нагнулся, чтобы справа поднять с пола пустую бутылку, так что налево вообще не смотрел и буханки этой не видел. Он, по всей видимости, не заметил ее и сам, почему и решил сорвать злость за свой промах на мне. А хлеб тюремный эти двое решили теперь вообще не брать, так что если бы у меня не было сандвичного хлеба из ларька, то бутерброды с колбасой и паштетом было бы просто не с чем есть. Четвертого же, вместо уехавшего дурака, пока еще не привели (но, думаю, приведут уже в понедельник к вечеру), – и, как подсказывает предчувствие, ничего хорошего мне приход этого четвертого не сулит…
Тоска, страшная тоска, смертная, невыносимая, еще хуже, чем в тот раз. Нет ни перспективы, ни надежды. А потом, в лагере, не будет и единственной возможности разом покончить со всем этим, разорвать этот замкнутый круг судьбы. Сейчас эта возможность есть, но помочь – принести мне сюда яду – никто не хочет. Отговаривают, уговаривают, приводят аргументы… Но что аргументы, любые слова и доводы – в сравнении вот с этим состоянием постоянного внутреннего напряжения, вечно натянутых нервов – натянутых потому, что 24 часа в сутки находишься среди существ, откровенно или скрыто враждебных тебе, а у тебя вызывающих омерзение одним своим видом…
Да, решился наконец-то вчера вечером поискать этого Олесинова, политзаключенного антифашиста, о котором слышал еще на воле, а потом Каретникова сказала, что он сидит где-то здесь. «Дорожник» написал «поисковую» на этом их уголовно-блатном жаргоне, которым я не владею, – а обычным русским языком тут писать, видимо, нельзя. И что же? Быстро пришел ответ, что он еще в феврале уехал на Бутырку. Еще одна смутная надежда на возможность хоть как-то позвонить, дать о себе весточку на волю, если опять припрет, – рухнула…
10.3.13., 15-35
Третий день сидим втроем, и каждое утро начинается для меня с мучительного, почти истерического какого-то предчувствия беды, – то ли шмона, то ли перевода в большую камеру, и т.д. Всё пока тихо, но это лишь пока не кончились выходные (сегодня воскресенье).
Весна, с утра солнце вовсю бьет в окна, а впереди – лето… Живо вспоминается тот срок, 2006-й год, лето, 509-я камера и солнечные блики и зайчики по ее стенам. Тогда, в то лето, глядя на это солнце, на небо и вид за окном, – мне порой казалось, что всё как-то обойдется, что я выберусь и всё будет хорошо… Сейчас иллюзий уже нет совершенно никаких, сейчас еще тяжелее, и от солнца в том числе. Летом, и вообще когда солнце, хорошая погода, – неволя чувствуется острее и мучительнее, это я уже знаю. Тем более, когда совершенно не ощущаешь за собой никакой вины, и искренне – несмотря на то, что всё давно знаешь: Россия, диссидентство, тоталитаризм, сталинизм, казни за критику властей, и пр. и пр. – не можешь понять, за что сидишь, за что же тебе такая участь… Никаким вот этим, о чем всё время долдонит мать: ты сам виноват, знал, на что шёл, и т.д. – здесь даже не пахнет. Да, я знал, в какой стране живу, какие здесь от веку порядки, знал уже на собственном опыте, отсидев пять лет за слова. Но я никак не ждал, что они решат докопаться до текстов, висящих на недоступном им зарубежном сервере, специально для этого сделанном. Да и вообще, разум нормального (не русского и не советского) человека не может это вместить: тюрьма за слова и мысли, за статьи, интернет и самиздат, – так что мучительное чувство недоумения – за что же я все-таки сижу? – не отпускает меня, а с ярким солнцем делается еще острее…
11.3.13., 14-45
Этот ублюдок засранец избил-таки меня сегодня, часов в 11 утра, когда ему и мне принесли ларек. Сперва прицепился, почему я не заказываю в ларьке средство для мытья посуды и полов, – я спросил, как называется. Он напоследок успел еще спросить, давно ли я держал в руках веник – и пошел месить. Четыре удара по голове со всей силы, над правым глазом – красный след. Завтра он едет на «суд», ко мне обещал прийти адвокат, – придется наконец «ломиться» с этой «хаты» и требовать спрятать меня в одиночке где-нибудь.
13.3.2013, утро
Перевели вчера в 525-ю, на первый этаж нового корпуса. Так закончилась история с избившим меня подонком засранцем и вообще почти три с половиной месяца пребывания в 408-й.
Ублюдок этот уехал вчера с утра на «суд», четвертого к нам так и не закинули, мы сидели вдвоем с «дорожником» из 406-й. На проверке я тихонько сказал «мусору», что мне срочно надо поговорить с опером, и через некоторое время опер действительно меня «выдернул».
Я рассказал ему, в ответ на его вопрос, об избиении накануне. Но оказалось, что он уже и так знал: то ли из ОНК с утра позвонили в тюрьму то ли они сами где-то в интернете вычитали, – я точно не понял. Но ведь действительно, – первую СМС я послал Мане сразу же, как после избиения этот ублюдок ушел на прогулку, с просьбой закинуть информацию в рассылку, а уж оттуда это разошлось. Санникова, звонившая мне вечером, сказала, что эта новость уже обошла весь интернет, поставлено сообщение на «Гранях», и т.д. Так что не удивительно, что до «мусоров» на следующее утро эта информация тоже дошла.
Опер оказался отъявленным подонком: про мою просьбу об одиночной камере сразу заявил, что у них это не предусмотрено и он ответственность на себя не возьмет; после этого начал расспрашивать меня, за что я сижу, чем занимался на воле, чем вызван конфликт с засранцем Горшениным, и т.д. В то же самое время в 408-ю он послал, оказывается, человека (или двух? но не больше) со шмоном – искать телефон, с которого я, как они поняли, накануне передал информацию на волю. При этом, что возмутило меня больше всего, эта мразь стала вдруг уверять меня, что никто меня не бил, это все мне, видимо, почудилось, а на лбу у меня, якобы, никаких следов нет (на самом деле красный след вчера еще был), – типа, я сам там натер, расчесал, и т.д., а от четырех ударов этого здоровенного качка по голове я якобы просто рассыпался бы. Мразь – она мразь и есть, что те, что другие, и это я знаю давно…
Повел меня заодно и к местному врачу (какой-то таджик, но прилично говорящий по-русски) – осмотреть телесные повреждения, но тот, конечно, их не обнаружил, о чем и написал бумажку (справку?). Идя из кабинета врача обратно в кабинет начальства на этаже, я прошел мимо 408-й – дверь была открыта и внутри, кажется, стояла стремянка, а на ней – шмонщик, и «дорожник» внизу, единственный оставшийся в камере и на шмоне зэк. Потом опер и этот шмонщик пришли в кабинет (придя от врача, я некоторое время сидел там один) – и заявили мне, что нашли телефон!
Предлагал мне опер следующее: маломестная камера на новом корпусе и никакой одиночки. Я настаивал. В конце концов все же договорились, что, пока мой вопрос решает начальник тюрьмы, я пойду в камеру собирать и забирать свои вещи (мой план, что я туда уже не войду, а вещи потом принесет хозотряд, с треском провалился, – после шмона надо было идти собирать все расшвырянное и раскуроченное). «Дорожника» вывели в «локалку» в конце коридора, где 410-я и 411-я, и я пошел (а он стоял там и видел, как я входил и выходил из камеры). Собрал всё и вынес в зарешеченный закуток – тоже «локалку» – как раз напротив 408-й. По ходу собирания вещей быстро сунул руку в матрас – мой телефон цел! Быстро полез в тот конверт, где лежала «симка» - цела! :))) Плохо же вы шмонаете, ребята! :))) Таким образом засранец за избиение меня оказался наказан потерей телефона (забрали как раз его «трубу», хранившуюся в дыре на потолке) – и поделом!..
Только собрал все вещи в «локалку», завели «дорожника», я сел на свой свернутый матрас, – приходит какой-то «мусор» вести к начальнику. Оказалось, тот был «у оперов» - коридор как раз за тем, в котором комнаты для адвокатов, за железной дверью в дальнем его (коридора) конце, на «следственном корпусе». Начальник оказался неожиданно молодым и, как мне говорила еще мать после похода к нему, производил более-менее положительнее впечатление, – по крайней мере, не хамил открыто. Тем не менее, один из нескольких бывших с ним в комнате (оперов?) тоже стал меня уверять, что, мол, никто меня не бил, а я, типа, всё это сам выдумал. Для чего же? – спросил я. – А чтобы в одиночке сидеть. Подонки…
Тем временем начальник тоже заявил мне, что одного посадить не может, – но не потому, что боится, а потому, что нет мест, одиночных же камер не предусмотрено. Посадит, мол, на новый корпус, а главное, подберет специально сокамерников: немолодых, спокойных, не блатных, не живущих «воровской жизнью» (это не его цитата, а мой пересказ), которые не будут «держать дорогу» и по ней получать со старого корпуса какие-то инструкции по расправе со мной. Волей-неволей мне пришлось согласиться, хотя требовал одиночки я долго и настойчиво, сдался отнюдь не сразу. Спросил, нельзя ли тогда уж посадить с Ковязиным – политзаключенным по «болотному делу», журналистом из Кирова, с которым из 408-й, еще в лучшие мои там времена, где-то в начале, один раз говорил по телефону, – он сидел, оказывается, вместе с подельником засранца. Нет, и с ним нельзя, – он первоход, а я уже ранее судимый. Плюс – эта тварь Хорев, начальник, услышав, что я хочу написать на засранца заявление в прокуратуру об избиении, фактически вынудил меня написать заявление о переводе в другую камеру, а в нем указать, что ни к администрации СИЗО, ни к бывшему сокамернику претензий я не имею. Казалось бы, что ему мои претензии к избившему меня подонку? – ан нет, это может, оказывается, отразиться и на их «учреждении», – ну да, допустили такое…
Затем отвели обратно, в закуток напротив 408-й, где лежали вещи, и там я просидел на своем скрученном матрасе до самого вечера, пока «решался вопрос». Наконец, привели двух пацанов с хозотряда – тащить мои многочисленные вещи – и, захватив по дороге остальных двух сокамерников, мы двинулись в путь.
Сокамерники не понравились мне с первого взгляда. Эти твари «мусора» и их Хорев, конечно же, просто обманули меня: взяли никаких не тихих-спокойных-пожилых-не блатных зэков, бизнесменов каких-нибудь,, как думал я, помня «пятерку» и 2006-й год, – а попросту взяли двоих «красных» из «красных» «хат», оба мои ровесники, 1974 г. – и посадили их со мной. Это выяснилось из их разговоров тотчас же, как только мы пришли на место, в 525-ю. К тому же, у одного из них от срока в семь месяцев осталось сто дней, и он рвется в лагерь, то бишь, скоро уедет; второй тоже намыливается куда-то ехать, хотя сроку у него 4,5 года по 228; это значит, что нынешних, подобранных, сокамерников скоро не будет, а кто заселится вместо них – хрен знает. При этом наркоманами со стажем оказались оба, – и тот, что по 228, и тот, что с семью месяцами по 158-й ч.1.
Насчет «дорог» тоже всё оказалось враньём. Едва зашли – какой-то голос с акцентом уже стал нас звать сверху, через дыру в потолке; а потом несчастному наркоману по 228 пришлось стоять больше часа на батарее у открытого окна, откуда несло морозом, и «удочкой», тоже спущенной сверху через ту же дыру, ловить за окном их же, верхних соседей, «парашют» (полиэтиленовый пакет на нитке, носимый ветром; а «удочкой» был кусок жесткой проволоки, загнутой на конце, а другим концом примотанной к деревянной рукоятке). «Парашют» постоянно сносило вправо – видимо, у верхних соседей форточка в правой стороне окна, тогда как у нас в левой), поймать его за столь долгое время так и не удалось, после чего «удочку» забрали и попытки прекратились. Второй сокамерник – с семью месяцами, но с пятью судимостями и 15-ю отсиженными годами в прошлом – при этом демонстрировал здоровый подход к проблеме: ну их на фиг, закрой окно, а то холодно, сил нет!.. (тоже не цитата, а смягченный пересказ).
Самым неприятным сюрпризом тут оказалась видеокамера в углу, над дверью, а самым приятным – что на ночь, с 22 до 6 утра, тут гасят свет и включают ночник. От последнего я был просто в восторге! С окна, под которым стоят шконки и головой к которому приходится спать (наконец-то подушка, облокоченная об тумбочку в изголовье, никуда не съезжает!), страшно дует, хотя с виду оно закрыто вполне герметично и все стекла, конечно, на месте. Что же до видеокамеры – когда этот новоявленный «дорожник» час с лишним висел на окне и шарил в нем «удочкой», никто из «мусоров» не прибежал и даже не подошел, хотя «межкамерная связь» – серьезное нарушение режима. Так что непонятно, работает ли она вообще, следят ли за ее картинкой на мониторе постоянно – и если да, то на всё ли сразу реагируют, или вообще ни на что. От этого зависит возможность пользования здесь счастливо спасенным телефоном, к которому, однако же, нет зарядника, что делает пользование это очень проблематичным.
Уже час, наверное, сижу пишу всё это, – ни проверки, ничего. К 11-ти должна прийти на свиданку мать, и я уже начинаю нервничать, где же она. Телевизора тут нет, спать без него, конечно, гораздо лучше, – но время, увы, тут узнать негде, ориентироваться можно только по включению света в шесть утра и выключению в десять вечера.
А так – камера вполне приемлемая, не такая узенькая, как 408-я, есть где походить. Неудобно, правда, что рукомойник стоит не внутри «дальняка», как обычно, а снаружи, да и сама раковина очень маленькая, хлипкая и неудобная, – чтобы стирать, видимо, около нее специально стоит вделанная в пол табуретка. Но жить вроде можно.
14.3.13., утро
Вчера прямо с проверки повели на свиданку с матерью, а оставшихся двоих – в баню, т.к. накануне был банный день (вторник), но мы заехали только к вечеру и баню пропустили. Мать сообщила «приятную» новость: завтра (т.е. уже сегодня, 14-го) меня опять повезут к суке Абоеву, следователю, на какой-то «дополнительный допрос», или что-то такое, точно мать, конечно же, не запомнила. Остается сидеть и ждать, когда начнется это путешествие на весь день.
После обеда вдруг заглянул какой-то «мусор» и сказал, что сейчас, мол, к нам зайдет начальник. Потом, позже, пришли вдруг еще какие-то начальственные хари в мундирах и повели меня куда-то, не объясняя, куда. Но мои смутные предположения подтвердились: пришла-таки ОНК в лице Каретниковой и какой-то бабульки с ней, уже виденной мною раньше, и им таки хватило ума сперва вызвать меня побеседовать отдельно (под бдительным присмотром трех «мусоров», следивших за нами точно с таким выражением харь, как вороны на дубу) – а не идти сразу в камеру. Я рассказал им весь инцидент с избиением, а также про то, как меня маленько обманула администрация, посадив фактически в «красную хату». Потом они зашли и в камеру, посмотрели лично условия содержания, тоже вместе с «мусорами», и ушли. Мне еще в коридоре, во время личной беседы, Каретникова сказала, что Зоя Светова собирается ответить на моё письмо, всё-таки ею полученное, и даже оформить мне подписку на «The New Times». Ну что ж, значит, моя шальная идея написать ей оказалась не совсем уж бесполезной.
На завтрак сегодня дали гречку, которую, слегка подсолив, вполне можно было есть. Тут получается так, что я и ужинаю раньше, из-за отсутствия часов (вчера, как раз когда готовил себе ужин, тушенку с лапшой б/п, из перекрикивания соседних камер выяснилось, что время без десяти минут 12, – как раз то, что надо, тогда как в 408-й я только начинал ужинать в полпервого ночи), и встаю раньше, успевая к завтраку, а после него, когда соседи в ожидании проверки опять ложатся спать, успеваю еще вести вот эти записи в дневнике.
Но одна вчерашняя новость таки вывела меня из равновесия: оказалось, что после прощального шмона в 408-й пропал мой блокнот! Там были все телефоны (хотя пока что от них и мало проку), адреса, отслеживание получения и отправки писем, всякого рода личные записи, и т.д и т.п. Похоже, что его просто украли.
15.3.13., утро
Ну вот и съездили вчера… Мразь Абоев навесила-таки мне давно обещанную 280-ю статью, вменив еще несколько моих текстов, самых лучших, написанных в этот промежуток на воле, в 2011 еще году, – «Вторая Гражданская», «К топору» и «Время героев». Еще, значит, плюс пять лет к сроку; всего получается 12, и даже путем любого частичного сложения – это будет 10, не меньше…
Что делать, совершенно непонятно. Надо, конечно, бороться, поднимать на ноги всех, разворачивать кампанию в защиту… Но при этом и я, и все остальные прекрасно понимают: никакая кампания всё равно не поможет. Это государство просто вернулось опять к своему исконному, традиционному состоянию: тоталитарный монолит, не прошибаемый ничем (кроме, м.б., только пластида); и никакие еще Совком подписанные договора и пакты о правах человека этому состоянию не мешают, как не мешали и в совковые времена. Ничего сделать нельзя, это ясно. Но согласиться сидеть «десятку», тем паче после уже отсиженной «пятерки», тем паче – просто за слова, за свой образ мыслей, – тоже невозможно, это совершенно неприемлемо и унизительно для человеческого достоинства. Что же остается? По-видимому, только одно: сознательно пожертвовать собой, принести себя в жертву этому Молоху. Закрыть лавочку, как сказал я матери на последней свиданке…
P.S.Разумеется, оформить доверенности на Эделева и Корба эта мразь тоже не разрешила.
16.3.13., утро
Зашел вчера все-таки адвокат, – после обеда, когда я уже и ждать перестал. Времени поговорить нам с ним было дано чуть больше 20 минут, после чего подонки стали натурально выгонять всех из комнат, чуть не силой: у «мусоров», видите ли, пятница – короткий день…
Написал вчера дурацкое письмо Мане, – зачем? сам не знаю. Просить о помощи, попав в эту беду, – но она мне не поможет, чем она может помочь? Помогать политзэку в такое время, как сейчас, тем паче ездить к нему, – нужны и здоровье, и деньги, а у нее ни того, ни другого…
Вот когда проняло так проняло!.. Ложился вчера спать – еще вроде ничего, еще мог даже чему-то улыбаться. А проснулся сегодня утром, – лучше бы не просыпался, ей-богу!.. «Башню рвёт», как говорят зэки, – тоска невыносимая, отчаянная, запредельная… Восемь лет впереди, это в лучшем случае, если не все десять… Весь мой разум, вся плоть, каждая ее клеточка отторгают эту чудовищную перспективу, всё во мне, каждая клеточка, криком истошным кричит от отчаяния при одной мысли о такой перспективе, – да только снаружи не слышно… Отчаяние на грани сумасшествия, и я не знаю, какой еще должна быть защитная реакция организма, поставленного в такие условия, перед такой перспективой… Сойти с ума, потерять чувствительность к окружающему, перестать понимать, кто ты, где, и что с тобой, – мне кажется, единственный выход (не считая суицида, конечно, но это все же сознательный, осмысленный акт). Навалилась такая громада горя и отчаяния, такая огромная, невместимая разумом беда, что сам я, мое сознание просто не в силах ее вынести. Да, единственным разумным выходом остается суицид, и, м.б., именно для того, чтобы я не корил себя всю оставшуюся жизнь за тот первый раз, когда так позорно не смог решиться, уже назначив сам себе даже дату, – судьба и дает мне еще один шанс, еще одну невыносимую эту потребность, когда другого выхода просто нет…
Адвокат «порадовал», кстати, что на амбулаторную экспертизу повезут на Бутырку; а сосед по камере – что туда «заказывают» с вечера и выводят из камеры в шесть утра, сидеть несколько часов на сборке. Еще одно путешествие на весь день в наручниках, как было только позавчера…
Смерть представляется мне единственным разумным выходом из создавшейся ситуации, – в этой дикой стране, где в принципе нет правосудия…
17.3.2013, утро, после проверки
Моя жизнь кончена, и сегодня с утра я нашел наконец способ расстаться с ней окончательно и бесповоротно, вопреки всему и всем – матери, адвокату, «друзьям»… Но я даже здесь не буду писать, что это за способ, чтО именно я придумал, – дабы не помешали, не воспрепятствовали, да и – позору меньше, если опять сорвется, опять не получится, не хватит духу… Но теперь вроде должно хватить, я на это крепко надеюсь. Это и будет тот аутотренинг, которым мне советует заниматься Деревянкин, – в письме, присланном Майсуряном. Тренировать себя, чтобы не струсить еще раз, чтобы всё получилось… Вопрос только, стоит ли ждать до приговора, или прямо сейчас, – совет того же Деревянкина назначить себе отдаленную дату и идти к ней постепенно в 2008 году уже сыграл со мной злую шутку…
Но всё же без цианида, который никто не хочет мне доставать, тоже можно обойтись, оказывается (хоть это и труднее). Настроение, вчера совершенно чудовищное, до взрыва мозга от боли, отчаяния и смертной тоски, от этой находки сразу улучшилось. Выход есть! – как есть и шанс, что лагерь все-таки не получит меня ни на десять лет, ни на девять, ни на восемь… Не получит мою душу, чтобы поганить ее, как в тот раз… Нет, теперь я убедился, что всё, случившееся со мной, имеет, имеет-таки смысл: этот шанс, еще один, дан мне, чтобы я не жил до конца своих дней с сознанием того, что я полное ничтожество, тряпка, не вспоминал всё время, как свой позор, ту несбывшуюся дату: 19-е мая 2008 года, не отсчитывал, сколько я уже лишнего, незаконного времени прожил на этой земле!.. И нет ничего смешнее этих рассуждений Деревянкина в том же письме Майсуряна, что, мол, даже если я освобожусь через десять лет, то у меня все равно впереди еще большое будущее. Увы, как раз будущего-то и нет, и не только через десять лет, но даже и сейчас, – уж в 39 лет-то это можно понять со всей очевидностью: что если не сложилось ничего до сих пор, то, значит, и дальше уже ничего не будет. И именно поэтому я отдаю свою пустую, никчемную, несостоявшуюся жизнь без всякого сожаления…
А до приговора, мне всё же кажется, ждать не стоит…
18.3.13., утро
Принести себя в жертву, – а что тут еще остается?.. Да, надо будет отдать свою жизнь, это совсем не больно, и не страшно, и не жалко, наоборот – это совершенно необходимо, и какой будет страшный позор, какой ужас, если я опять не решусь этого сделать – и окажусь в лагере, где-нибудь за тридевять земель, с приговором на девять, на десять лет, и тогда уже поздно будет, там уже не будет возможно ничего… Надо успеть сейчас, пока это легко, пока в камере всего два соседа, любители поспать до проверки, и я достаю, оказывается, аж до 13-й перекладинки, а не до 12-й, как думал вчера… Вот это и есть, наверное, тот аутотренинг, которым советовал мне заняться Деревянкин… Да, надо отдать свою жизнь, другого выбора нет, и я сделаю это с радостью, чтобы избавиться от гораздо худших мучений, от унижений, – лишь бы это получилось чисто технически… За те тексты, которые мне инкриминируют, – а это шикарные тексты, очень хорошо написанные, я горжусь ими, особенно последними, 2011 года, по 282-й, и каждое слово в них – правда, – за них мне совсем не жалко и умереть, если только так можно доказать, что они – настоящие, что это была не игра, что в них я действительно вложил свою душу и писал именно так, как думал… Что ж, всё настоящее, подлинное в жизни – оплачивается кровью, или еще чем-то таким, дорогим, и вот я своей пусть и бескровной смертью, – заплачу истинную, честную цену за то право, которым пользовался при жизни: право говорить всю правду в лицо… Я сказал ее достаточно, и пришла пора платить по счетам, – и я сделаю это с радостью, повторяю, лишь бы всё удалось технически, лишь бы не помешали проснувшиеся соседи… Всё равно терять мне нечего, жизнь моя кончена, в роли пророка в своем отечестве я не был востребован – в точности по пословице, – а в чужом, если доживу, не буду и подавно. Нет, жалеть не о чем, я хочу, именно ХОЧУ умереть, и именно здесь, в этой камере, не попасть в лагерь, не быть там битым, – вот только способы мне «друзья», отказавшие в помощи, оставили самые тяжелые, мучительные и ненадежные, – будьте вы прокляты, дорогие «друзья», за это…
Вчера, в воскресенье, после обеда, совершенно неожиданно, зашел Бабушкин. Поинтересовался, что с моим делом, пообещал поговорить с Трепашкиным и Гефтером, посоветовал, куда обратиться по поводу бесплатных экспертиз в мою защиту (Независимый экспертно-правовой совет Мары Федоровны Поляковой, о которой и на воле я много слышал), – и вроде слегка развеял мою смертную тоску и апатию на какое-то время. Но не насовсем, конечно, – увы, я понимаю, что даже соединенными усилиями всех правозащитников мира, не то что России, вытащить меня, увы, нельзя, судьба моя уже определена, я полностью в когтистых лапах этого государства – и по дешевке, ценой меньшей, чем жизнь, от него откупиться не получится…
Отправил вчера это дурацкое письмо Мане (лишний повод упомянуть ее здесь, она это так любит). Посчитал – получит она его не раньше первого апреля, учитывая, что отправляют отсюда письма, оказывается, в течение трех рабочих дней. Но ничего, вопросы в нем будут актуальны и тогда, и еще долго… А завтра, значит, предстоит веселенькая поездка в наручниках (или нет?) на Бутырку, на экспертизу…
21.3.2013, утро
Годовщина первого ареста и первого освобождения. Два года назад уже ехал домой – и это был самый счастливый день в жизни… А вчера исполнилось четыре месяца, как сижу опять…
19-го возили-таки на эту психэкспертизу. Из камеры вывели в седьмом часу утра, из коридора на лестницы – ровно в семь, а в ментовскую машину посадили только во втором часу дня. Всё это время мы сидели на маленькой сборке (бывший карцер) с художником, сидящим за убийство (что-то связанное с попытками отобрать у него квартиру, в которой он живет один), 47 лет, тоже едущим на экспертизу, но уже на «Серпы», т.к. с вещами. Позже подсадили еще какого-то молодого парня, который, видимо, тоже ехал по этой же части, ибо был явно невменяем – всё время разговаривал вслух сам с собой, махал руками, нёс какой-то бред, обращаясь к проходившим мимо «мусорам» и т.д. , хотя с художником под конец этого времени говорил вполне нормально. М.б., косил?..
Наручники в этот раз, видя, что я с палкой, вообще не надевали, даже в машине. Конвой попался не бибиревский, а ростокинский (бибиревский бы надел обязательно, как бывает каждый раз). Начальник конвоя сказал, что узнал обо мне только полдвенадцатого, – а тюрьма знала уже накануне и «заказала» на шесть утра, суки!.. Укачало меня в этой машине даже сильнее, чем в прошлые разы, так что в какой-то момент (ехали уже обратно с Бутырки) я даже испугался, что начнет рвать, – хорошо хоть, что ничего не ел в этот день.
Начальник конвоя волновался, названивал Абоеву, – в бумагах было написано, что я должен быть доставлен на «экспертизу до трех часов дня, не позже, а то врачи уйдут; а на въезде на Бутырку стояла такая очередь машин, что могли не успеть. Но все же звонки Абоева бутырскому начальству подействовали, – нас запустили чуть быстрее; врачи же были уже предупреждены и ждали меня.
Мне оказалось гораздо интереснее посмотреть – впервые в жизни – внутренности Бутырки, ее старинные сводчатые залы и галереи, чем с ними разговаривать. «Экспертиза» больше походила на допрос по моему политическому делу, чем на медицинское действо. Старая бабка – видимо, главная у них – и врачиха помоложе, у которой на халате было вышито, что она из больницы им. Алексеева (бывшей Кащенко) всё допытывались у меня, почему это я, мол, отсидев уже пять лет, никак не унимаюсь, продолжаю писать такие «агрессивные» статьи с «призывами», да что я намерен делать после освобождения (через десять лет, ага!..); да к какому политическому направлению я принадлежу, какова моя, так сказать, политическая программа, методы ее реализации (когда в ответ я начал говорить про выборы – ЕСЛИ бы они были нормальными, хотя бы как в 90-е гг., а не как сейчас, про нормальную регистрацию партий и т.д. – врачиха помоложе выразила что-то вроде разочарования и недовольства, что я в статьях пишу про взрывы и убийства ментов, а ей говорю про выборы, – так, видимо, им труднее представить меня невменяемым психом. :) Спросили даже про мой взгляд на революцию 1917 года и «смену строя» в 1991-92 гг., и ответы записали. Ну, конечно, кроме того – но гораздо меньше, чем в 2006 г., например – спрашивали про детство, про школу, про отношения с окружающими тогда и сейчас, сослались даже на какую-то древнюю характеристику, данную мне в школе (не знаю даже, в какой из). По всем их данным выходило – и они мне меня же так и пытались представить – что я человек «необщительный», этакий угрюмый бука, замкнутый в себе. Они мне пытались навязать этот образ и у меня как бы искали ему подтверждения, – ну а я их, разумеется, разубеждал, уверяя, что, наоборот, я человек вполне себе общительный, ну прямо душа нараспашку. :)) Много еще всякой такой чепухи они спрашивали, всю ее я уже и не помню. Очень их пекло, что я не прекращал писать свои крамольные статьи даже в лагере (как это следует из подписей к написанным там текстам), и они всё докапывались, как это мне удавалось их оттуда передавать, был ли у меня там компьютер, и т.д. :) Я всё вспоминал и не мог вспомнить, как называется это философское течение (позитивизм, кажется), на котором базируется их позиция: типа, если есть уголовные статьи 280, 282, 205.2 и пр. – то они априори правильны, разумны и их существование не подвергается ни малейшему сомнению; я же, нарушающий их и уже второй раз за это попадающий в тюрьму, вроде как сознательно ломающий себе этим жизнь, – ясное дело, кандидат в психи. Что сами статьи могут быть неправильными, преступными, не имеющими права на существование, а действия людей, их нарушающих, могут быть духовным подвигом, хотя и в ущерб собственному здоровью, благополучию, и комфорту, – сторонникам такого «позитивизма» даже в голову не приходит, и я не стал им это объяснять, чтобы не усугублять ситуацию еще больше. Врачиха из Кащенко и так была недовольна, что я всё время уклоняюсь от ответов на ее каверзные вопросы (на самом деле они были очень общими, необъятными, и я каждый раз просил конкретизировать). Но, надеюсь, хотя бы мое «уклонение» вместо того, чтобы бухнуть сразу всё, что я думаю про них, про свое дело и про это государство, – убедит их всё же в том, что психически я здоров и вменяем. Вердикт своей «экспертизы» они мне, разумеется, сообщить отказались, заявив, что я узнаю его у следователя, – но меня гложет предчувствие, почти уверенность, что они не дадут окончательного вердикта – и придется ехать еще и на «Серпы», как было и в 2006 г. Пусть это будет и не настолько мучительный этап, как тогда, – но и сейчас я не могу таскать никаких тяжестей, да и сам еле хожу, в машинах укачивает, и т.д., так что горя еще придется хлебнуть немало…
Уезжая с Бутырки, захватили с собой какого-то здоровенного мужика – и повезли его «судить» в бибиревский мировой «суд», на ул. Пришвина, т.е. в пяти минутах ходьбы от моего дома! Выезжали с Бутырки – было полпятого вечера. Парня этого в Бибиреве «судили» часа, наверное, три, не меньше, а я все это время ждал в машине, в полном одиночестве. Хотя время от времени там и включали печку, но всё же под конец этого сидения я сильно замерз и в таком состоянии начал не только философствовать про себя и грезить, как обычно, но уже почти галлюцинировать. Однако в целом я чувствовал себя неплохо, ни есть, ни пить не хотелось, и было совершенно безразлично, сколько я еще просижу в этом железном гробу на колесах и что будет со мной дальше, – вообще, в глобальном смысле. Наконец закончили, поехали в «Медведково». Меня посадили, как я теперь обычно прошу, на отдельную маленькую сборку (а «мусора» считают, что я «красный» и мои просьбы объясняются этим, но обычно не отказывают), и мне стало казаться, что они могут меня там и забыть на всю ночь, так что пришлось несколько раз стучать и спрашивать их, когда, мол, пойдем, – просто чтобы напомнить о себе. Я просидел там явно больше часа, скорее ближе к двум; потом еще до камеры добирались страшно долго, с промежуточным запиранием части народа с нижних этажей корпуса в «локалку», так что в камеру к себе я вернулся только в 20 минут первого ночи.
Наутро, только я успел съесть курицу гриль, заказанную матерью в ларьке и ждавшую меня с вечера (я боялся, что она испортится), – приятный сюрприз: открывается дверь, и «мусор» спрашивает: кто вчера не был в бане? Пойдешь? Видимо, сокамерники сказали ему накануне, когда я из-за этой поездки на целый день пропустил уже второй раз баню. Взял вещи, пошел. Баня у них тут вполне приемлемая, комфортная, даже воду горячую и холодную не надо долго регулировать, как на старом корпусе; два отсека по четыре отдельных душевых кабинки – чтобы можно было сразу помыть восьмиместную камеру, а больше, чем восьмиместные, на этом корпусе нет.
Ближе к обеду – еще один приятный сюрприз: вызывают на следственный корпус, – значит, пришел адвокат. Я и не ждал его так скоро, так что радость была неожиданной и оттого особенно приятной. Правда, ничего важного он мне не сообщил, наоборот, сам расспрашивал про (поза)вчерашнюю экспертизу, решения которой, конечно, тоже еще не знал. Принес мне свежую прессу и блокнот, как я и просил, – толстый, здоровенный (не во всякий карман влезет), но, к сожалению, китайский, а не итальянский, как у меня был тем сроком (мать привозила на зону).
Все эти событий двух последних дней так заняли голову, что вроде как на время развеяли мои мрачные мысли о будущем. Но это лишь иллюзия, конечно. Да, будущего нет, срок предопределен, всё известно заранее, – и по-прежнему остается только один путь, не запланированный Системой заранее, один-единственный выход, который может сломать их заранее ясную игру, спутать им карты – и спасти мою душу, что для меня гораздо важнее. «Принести себя в жертву – а что тут еще остается?»
Будущего, увы, нет, жизнь кончена, – есть только, так сказать, загробное будущее, уже априори посмертное: этап из тюрьмы в лагерь, например. Или отправка на 21 день на «Серпы». Или «суд», на котором, правда, из своего небытия, из этого затемненного стеклянного аквариума, какие сейчас стоят вместо решетчатых клеток в Мосгор«суде», можно на время увидеть живых и даже помахать им рукой…
22.3.13., утро
Да, тут и впрямь можно сойти с ума, – и умереть стоит уже хотя бы затем, чтобы этого (гораздо худшего) не случилось. Без связи, в полной изоляции, не зная, что там происходит, на воле (и происходит ли вообще что-нибудь, – по поводу моей защиты, похоже, нет), в жуткой этой компании уголовников (хотя нынешние еще ничего)… Жуткая эта весна, мучительная… Впрочем, уже была одна такая, – в 2007 году. Кошмар… Жизненный тупик, полный, стопроцентный, и выхода нет… И должного мужества нет, чтобы воспользоваться тем единственным выходом, который еще предоставляет судьба… или природа. О-о, для этого нужно немалое мужество, и все, кто думает, что это, мол, так легко, – попробуйте!..
Жизнь не задалась, не сложилась с самого начала, я это хорошо помню, – и вот пришла к своему закономерному финалу. По-другому и быть не могло. Никакой идеальной гармонии и красоты, о которой твердят церковники, в мире нет, а есть только мрачный, нелепый и зловещий хаос, – в котором, м.б., тоже есть свои законы. И по этим законам нелепости и хаоса, – еще в июле 2003 уголовное дело по поводу меня закрыли, а уже в ноябре – не закрыли, хотя всего-то четыре месяца прошло. Что изменилось, что сдвинулось за эти четыре месяца? Арестовали Ходорковского, – вот разве что… И так во всем.
Умереть, умереть, умереть… Отдать свою жизнь ни за понюх табака, – как всегда отдавали в России жизнь лучшие ее люди. «Не предавайтесь особой унылости…» Аутотренинг по Деревянкину. :)) Что ж, возможность есть, и всё теперь зависит от меня самого, – а я не уверен, что смогу, хотя знаю, что НАДО, и не уверен, надо ли ждать не то что приговора, как хотел я еще недавно, а даже предъявления мне полного обвинения. Если момент будет упущен – меня ждут все круги ада, которые невозможно даже вообразить, – гораздо хуже, чем в прошлый раз, и я исключительно сам буду виноват в своем попадании в них…
Умереть, уснуть… Жизнь кончилась не 20 ноября прошлого года, как говорит мать, а гораздо раньше.
А ларек, заказанный матерью еще в понедельник, 18-го, эти суки вчера так и не принесли, хотя как раз вчера истекали их «три рабочих дня», в течение которых, как сказал местный «мусор» в день прихода Бабушкина, они должны приносить заказ. Только вот горячее на следующий день – пиццу, курицу-гриль, пирожки и яйца, – это да, было, пока я ездил на Бутырку. Сегодня пятница, и если и сегодня к вечеру не принесут – продержаться до свиданки 27-го и следующего заказа станет не так-то просто…
Не хочу жить и сидеть в тюрьме, в лагере, в неволе. Не хочу! Не хочу!! Не хочу!!!...
23.3.13., раннее утро
Еще даже не включили свет, но на улице уже совсем светло. Весна… Эту ночь почти не спал, – так, час или два от силы; остальное время просто лежал без сна. Вроде и свет тут гасят, и никто особо не мешает, – но вот поди ж ты, не могу заснуть. Видимо, это от предчувствия страшного будущего, от чего еще…
Вчера наконец-то вызвал к себе опер – тот самый, что хотел «познакомиться» со мной еще 14-го, вскоре после моего переезда на этот корпус. [Примечание 2020 г.: опера зовут Силивонец Владимир Николаевич, родился 22.4.1986 года в городе Гомель на Беларуси.] Спрашивал про здоровье, какие есть жалобы, почему ко мне обязательно заходит ОНК (Каретникова, в частности) при каждом визите, и т.д. Сказал, что ему уже пришла какая-то бумага – от следователя, видимо, от кого ж еще – что я тут пользуюсь сотовой связью, и если придет еще одна, то он будет со мной «воевать». Я жалел потом, что не сообразил попросить его показать мне эту бумагу; впрочем, едва ли он показал бы. Я так понял, что бумага эта – насчет как раз того случая с избиением меня в 408-й, ибо всё прочее моё общение отсюда по телефону в прессу не попадало, только этот случай. Увы, но на мой вопрос об условиях отъезда на «Серпы» и возвращения оттуда – сказал, что вещи какие-либо можно будет оставить на их вещевом складе, а вот матрас – нет: его надо будет сдавать. Очень печально; что ж, придется попробовать оставить его кому-нибудь в камере, хоть это и тоже рискованно.
Приведя меня обратно, опер тотчас выдернул к себе и одного из сокамерников – наиболее ушлого, наглого, прожженного, сидящего седьмой раз и бывшего в лагере под Ржевом, по его словам, пять лет нарядчиком жилзоны. Тот, как сам рассказал, вернувшись, играет активно в карты, на том корпусе обыграл каких-то двоих, потом их вроде бы побили, – в общем, с картами оказались связаны какие-то инциденты, и опер ему строго сказал: «Не играй!».
Вернулся этот тип от опера быстро, но не с пустыми руками, а с телевизором – мечтой обоих. И началось!.. Начался долгий процесс настройки, перетаскивания с места на место, мучительных попыток заставить работать это старое и полностью раздолбанное «чудо техники». После долгих мытарств его поставили на верхний пустой ярус моей шконки, в ногах, ближе к столу, и от присоединенного к нему моего кипятильника (с первого же дня в этой камере отданного в общее пользование и висящего над столом) он кое-как, без цвета, мутно, с шипением, но начал что-то показывать. Оба наркомана – мои сокамерники – тут же уселись его смотреть и были счастливы; впрочем, надолго их не хватило, вскоре оба вернулись к чтению библиотечных книжек Донцовой, а эта бандура работала весь день неизвестно для кого. Счастье еще, что когда им, а потом и мне кипятильник вечером понадобился по прямому назначению – кипятить чай – его всё же выключили и легли спать, решив сегодня выпросить у «мусоров» специально под антенну еще один, – типа, наш сгорел.
Но самым большим разочарованием для меня было, когда вскоре после приноса телевизора этот бывший нарядчик сказал мне, что через него не получится заряжать телефон, как он же сам уверял раньше (что, мол, любой телевизор для этого подойдет). Оказывается, нам нечем и отвинтить крышку, и тем более – припаять внутри проводки к плате. Обидно, увы, но сидение с телефоном, но при этом без связи продолжается…
Пока писал всё это – уже развозят завтрак и «заказывают» гулять, но свет почему-то так и не включили. Забыли, или сломалось что-то? Ночник, однако, горит, то бишь – электричество есть. Уже часов семь точно, восьмой час…
В среду предстоит свиданка с матерью, – час, который пролетает моментально, не успев начаться. Всё, что забудешь или не успеешь там сказать, – уже только через несколько дней, через адвоката, в письме… Заказ вчера так и не принесли, письма тоже, – от матери, опущенное здесь же, в магазине, еще в понедельник, от Корба, от Мани (если они написали, конечно), от Маглеванной…
Тоска страшная, невыносимая, нечеловеческая. Верными оказались мои предчувствия еще 2006-2007 годов, еще в той тюрьме, – что прежней жизни уже не будет, она сломана навеки, разрушена первым моим арестом – и уже никогда не вернется, даже если сам я физически и вернусь однажды домой. Так и вышло – эти 20 месяцев были не жизнью, а мытарством, полным отсутствием прежней жизни, ее бледной тенью. А теперь, если честно, я и совсем уже не могу представить, чтобы я когда-нибудь еще, даже выжив и освободившись, снова стал жить в нашей прежней, родной для меня московской квартире; сама мысль об этом стала мне вдруг противна до отвращения…
Вот уже и свет включили, и завтрак принесли, – несъедобные макароны…
Если я выживу… Это не факт, даже вряд ли, – ведь единственным способом спасти душу свою от лагерных проверок, уборок и бесконечного глумления подонков является – пожертвовать телом, отдать свою жизнь… Но пусть эти мои записки останутся и после меня – даст бог, их кто-нибудь наберет и повесит – свидетельством того, ЧТО довелось пережить, как это всё чувствовалось изнутри, в моей душе, как ощущалось, что думалось, что мучило и жгло… Живая иллюстрация к вечной судьбе российских диссидентов, отдававших столетиями свободу и жизнь за право вольно мыслить и говорить, – вот как оно реально ощущалось, это существование в тюрьме, эта миссия, эта судьба…
Я хочу умереть! Я хочу умереть!! Я хочу умереть!!! – ибо другого выхода, другого избавления от страданий, увы, судьба мне не оставила. Аутотренинг по Деревянкину :) Огромное желание прямо сейчас – пока оба соседа спят – вынуть из пола доски и полезть с веревкой на окно, не дожидаясь не обвинения, ни приговора, вообще ничего…
24.3.13., утро
Воскресенье. Я чувствую, что уже буквально с ума схожу от этого сидения без связи, без писем, в полной неизвестности. Жду, как манны небесной, этой свиданки в среду, зная, что она опять пролетит, как одно мгновение, и ничего не успеешь ни спросить, ни сказать, а половину просто забудешь… Письмо, кинутое матерью в ящик тут же, в тюремном магазине, в прошлый понедельник, не принесли до сих пор, – в лучшем случае его принесут только завтра, в понедельник следующий, и получится, что непосредственно тут, на тюрьме, оно валялось неделю, а то и больше. Обед стало невозможно жрать из-за соевого мяса, а ларек не несут уже тоже целую неделю, а вовсе не «три рабочих дня», как сказал мне «мусор» в последний приход Бабушкина. Плюс – грядущее удовольствие тащиться со всеми вещами на «Серпы», а потом обратно, и отвоевывать себе нижнее место в камере, да еще чтобы то самое, где я сплю сейчас, а не другое… Нервы мои уже на пределе на исходе, я больше так не могу, – главным образом угнетает, конечно, отсутствие связи, что при наличии телефона и дико, и грустно, и смешно...
Вчера вечером сообщили по ТВ, что в Лондоне умер Березовский. Причина смерти непонятна, – кто говорит инфаркт, кто – самоубийство. 99,99% уверенности, что умер он не сам, конечно, – вот и до этого своего врага Лубянка добралась и, видимо, отравила чем-то, как Литвиненко в свое время… Не зря же только недавно тут про него по всем каналам крутили какой-то похабный фильм, где обвиняли его во всех грехах, , во всём, что сделала или пыталась сделать Лубянка – включая убийство Юшенкова и взрыв штаба Ющенко в Киеве в 2004 году – путем интервью с какими-то мутными личностями, сидящими к камере спиной или с нарочно затемненными лицами. Еще одно из тех преступлений Лубянки, которые не забываются – и приближают ее конец. Троцкий, Коновалец, Бандера, Яндарбиев, Литвиненко, Качиньский, теперь вот – Березовский…
Да, всякий смысл потеряла эта жизнь – моя, имею я в виду – здесь, в заключении, с гигантским сроком впереди и без всяких других перспектив. Всё кончено, увы, – осталось только ненужное мучение, от которого никак не избавиться. Вспомнились сегодня с утра почему-то мемуары Буковского, – как сидел он под следствием во Владимире, в одиночном карцере, еще не зная ничего о том, чем всё кончится, – его пребывание в СССР; ныне-то этот финал всем известен. Что его поддерживало тогда, как он смог выдержать всё это? Откуда брались силы? М.б., имело значение и то, что он был тогда еще молодой, его отсюда выдворили всего-то в 33 года, а этот эпизод был еще раньше… Мне такое прощание с родиной, такой финал, увы, не светит, за счет интернета страна стала куда более открытой, прежний железный занавес уже невозможен – и нет надобности защищать идеологическую чистоту режима и страны, выгоняя диссидентов на Запад, – достаточно стало просто держать их в тюрьмах и лагерях. Тем более таких, как я, за которых Запад не особенно-то и заступается…
Не могу! Не могу!! Не могу больше!!! Нет больше сил – надо наконец решаться, срезАть эту чертову веревку, делать из нее петлю, привязывать к решетке, пока соседи спят, – но и на это нет душевных сил, достаточной решимости. Чего я боюсь? Ясно чего: того, что эта попытка сорвется, не получится, а следующей уже не будет , не дадут, – по крайней мере, в обозримом будущем. Эх, если бы только было надежное, верное, стопроцентное средство, я бы тотчас… Но проклятые «друзья», которые только притворяются друзьями, не хотят искать и передавать мне сюда цианид, всё надеются на что-то, не хотят избавить меня от страданий… Да и мать тоже… Все они там, на воле, в комфорте и тепле, подбадривают меня и думают, что я как-то опять перенесу все эти годы мучений и унижений, – не задумываясь даже, надо ли мне это вообще, и для чего… О матери нечего и говорить, – она готова спасать исключительно мое тело, духовной составляющей для нее не существует вовсе, это я понял еще тем сроком… Будь прокляты такие друзья и спасители, которые отказывают страдающему в настоящем спасении и избавлении и с жаром стараются как можно дольше продлить его муки, думая при этом, что «помогают» ему…
25.3.2013, утро, до завтрака
Понедельник. Тоска дикая, невыносимая, мучительная, несовместимая с жизнью. С нее начинается каждое утро, и так же было в тот раз. Теперь каждое утро, просыпаясь еще затемно, я думаю: чего же я, черт побери, жду, почему не срезаю эту чертову веревку и не лезу с ней на окно, пока соседи спят? То ли обвинительного заключения жду, чтобы узнать, какие у них точно «доказательства», то ли еще чего, то ли боюсь, что попытка эта сорвется – и другой у меня уже не будет, не дадут, будут следить и днем, и ночью… А в душе, конечно, понимаю, что всё это – липа, туфта, отговорки, призванные замаскировать мой животный страх, ужас расставаться с жизнью. Страшно, да, очень страшно, но – надо! Судьба дала мне шанс реабилитироваться за тот позор, за этот несбывшийся май 2008 года, – и надо использовать этот шанс, чтобы потом не жить всю жизнь, презирая самого себя. Я уже это испытал в полной мере – жизнь с презрением к себе в душе – и больше не хочу. Да, в конце концов, минута-другая мучений, удушья в петле, – не хуже же это, черт возьми, чем десять лет в лагере, с его проверками, уборками, выносом баулов в каптерку, среди сотен глумливой мрази и биомассы… Надо просто потерпеть один раз – и всего этого уже никогда не будет. Мне кажется, если бы я сейчас узнал, что не будет этой дурацкой поездки на «Серпы» (еще одна отмазка, – не хочется бесплодных попыток перед экспертизой, а то там за это уцепятся…), я бы решился быстрее и бесстрашнее, наплевав на всё…
Сегодня, по идее, все-таки должны принести ларек от 18-го, еще прошлого понедельника (!), и письмо матери, опущенное прямо здесь тогда же. Но – уверенности нет. Это всё дополнительно сводит с ума и отравляет существование, – этот быт, заботы о жратве… Будь она проклята, вся эта жизнь, на веки вечные!..
Написал вчера утром одним махом, как осенило, это открытое письмо в «КС оппозиции». Передать его можно только через адвоката, значит – еще несколько дней ждать. По совести – я не знаю, нужно ли это письмо вообще, хорошо ли оно получилось, а главное – не уверен, что дорогие мои «друзья» в рассылке вообще захотят его распространять, как я прошу, не решат, что это мне во вред и т.д., как они решали это в тот раз с моими статьями. Писем, кстати, я жду и от них тоже, не только от матери; как минимум – от Мани и Корба, которые по-разному и по разным причинам, но проявляли этой зимой наибольшую активность и желание со мной переписываться через это самое «ФСИН-письмо». Однако же, как я понял, желание это у них быстро заглохло и активность сошла на нет. Единственные, кто пишет более-менее регулярно (тоже жду) – Майсурян, шлющий пачками распечатки, и Миша Агафонов.
26.3.13., утро, до завтрака
Разговорился вчера утром с этим сокамерником, бывшим нарядчиком. Он сказал, что десять лет мне, конечно, не дадут, больший срок у меня поглощает меньший, и т.д. Полез в УК – искать статью про частичное сложение, поглощение и т.д. Нашел. Действительно, если все «преступления» небольшой и средней тяжести, то при частичном сложении общий срок не должен более чем в полтора раза превышать самый большой из имеющихся сроков по отдельным статьям. То бишь, пять лет по 205.2 ч.1 + еще половина от этих пяти лет. Выходит семь с половиной – все-таки не десять и не девять. Хотя, по совести, в такое снижение не очень-то верится, – чтобы по всем трем самым «экстремистским» статьям можно было отделаться всего-то семью с половиной годами – да еще по смягчающему обстоятельству (инвалидность матери) побороться за то, чтобы скинули и эти полгода. Однако же некоторая – не скрою – радость, испытанная мной при первом чтении этой статьи УК оказалась все же далеко не столь значительной, чтобы я решил отказаться от моих планов… тоже почти несбыточных, увы. Семь лет – это тоже очень много, особенно вдали от дома, где-нибудь в уральской глуши, и без материальной поддержки из дома, которую, я предчувствую, на этот раз оказывать будет просто некому…
Дошли вчера, наконец-то, письма – от Мани (электронное, от 21-го числа), от Майсуряна (№6) и от матери, опущенное в ящик здесь же, в тюремном магазине, еще в прошлый понедельник, 25-го. Если хоть что-то и может на меня заметно повлиять – то это такие вещи, как приписка Павла Люзакова к письму Майсуряна. Кратенько он мне написал, что желает мне спокойствия, выдержки и мужества. Знал бы он о моих планах!.. Ничего, скоро узнает… но пока еще не в связи с их осуществлением, увы.
Принесли наконец-то и ларек, тоже от 18-го, прошлого понедельника. На мой вопрос ларечница недовольно ответила, что она работает одна и не может всё приносить в тот же день, – так что, видимо, следующего ларька, который мать закажет завтра после свиданки, тоже надо будет ждать не меньше недели, до следующей среды. К тому же, мать и в тот раз заказала далеко не всё и не в тех количествах, как надо было бы. Чаю и сахара, в частности, не взяла вообще, а они-то как раз у моих дорогих сокамерничков уходят со свистом, – в частности, исчерпав весь найденный в камере чай (оставленный предшественниками), один из них, конченный наркоман и тупое, бессмысленное быдло, – словом, животное – не нашел ничего лучше, как начать варить чифир из моих чайных пакетиков, беря сразу по 5-6 штук и высыпая из них чай. Мои бульонные кубики, выставленные сразу всей упаковкой на стол, он тоже употребляет без всякого стеснения – сразу целый кубик на тарелку с всего-то одним черпаком баланды, тогда как я никогда не клал за один раз больше полкубика. Второй – бывший нарядчик – надо признать, держится гораздо скромнее. В общем, кончится еще одна, последняя, не начатая пока пачка сахара – и будем сидеть дней десять или больше только на пайковом, которого небольшое количество баландер насыпает в завтрак – и наркоман густо посыпает им каждый раз утреннюю кашу…
Завтра наконец-то свиданка, новости, события… Не удивлюсь, если вердикт бутырской «пятиминутки» я не узнаю еще и завтра. Тем не менее, отвратительное предчувствие неизбежного этапа туда, с неподъёмными вещами в одной руке и с палкой в другой, не оставляет меня. Жизнь кажется безнадежной и бессмысленной… да, в сущности, такой и является, несмотря на ритуальные заверения матери (во вчерашнем письме, например), что будущее у меня еще есть, есть, непременно есть, как же без него… Она просто верит в то, во что хочется верить, во что верить легче всего, упрямо закрывая глаза на факты и пряча голову в песок, как страус. На самом же деле – увы, всё действительно безнадежно, и даже семь лет сроку вместо десяти – совсем не та перспектива, с которой я могу безропотно смириться…
28.3.13., утро
Ну что ж, приходила вчера мать на свиданку. При мне, прямо из свиданочной кабинки, звонила адвокату Бородину, – благо, не отдала при входе сумку и телефон, как там требуют, а я помнил цифры Бородина наизусть. Он позвонил суке Абоеву, потом перезвонил матери и сказал, что результаты моей «пятиминутки» Абоев еще не получил (что меня волновало в первую очередь), а на «продлёнку» (продление ареста «судом») меня повезут на этот раз не первого апреля, а почему-то четвертого. Впрочем, с этой твари станется и обмануть нарочно…
В общем, всё прошло сумбурно и не так, как хотелось бы, да и время там всегда пролетает мгновенно, и обсуждение, что именно заказать в ларьке, отнимает слишком много времени. Несмотря на годы моих проблем, годы рассказов, уже отсиженный срок и т.д. – мать только на этой свиданке с удивлением узнала от меня, что на «Серпы» на экспертизу кладут на 21 день, а не на один и вечером обратно, как она думала…
Березовский уже мертв, а лидер «Ашрам Шамбала» Константин Руднев из Новосибирска уже сидит – получил в феврале аж 11 лет строгого режима. Тем не менее, и мертвых, и сидящих своих врагов (реальных или мнимых) это сусловско-геббельсовское телевидение продолжает упорно поливать грязью. Вчера выпустили зачем-то на экран целое «ток-шоу» (заранее инсценированное, конечно) против Руднева, с целью доказать, какой он монстр, насильник и т.д. А его организация – «тоталитарная секта», где детей (совершеннолетних!!) побуждали отказываться от родителей, «рвать социальные связи» и т.п. Что тому де самому учит и библия («и враги человеку домашние его»), никто почему-то не вспомнил. На редких сторонников Руднева (его адвокат на процессе и какая-то девушка, его ученица) набрасывалась вся толпа присутствующих на этой паскудной программе, причем особо подчеркивалось, что «секта», мол, хоть и «обезглавленная», но продолжает действовать, последователи Руднева, мол, не сдаются. Что это, если не ясный призыв к арестам и этих «последователей», трудно даже представить. О происходившем внутри «секты» рассказывали разные ужасы люди, якобы там побывавшие, а о свободе совести, как и о тотальной зачистке всех конкурентов РПЦ в России – никто даже не вспомнил. Я лично горжусь, что, будучи еще на воле, как мог, своими скромными силами защищал этого Руднева, – узнав о нем, сразу же внес его в список политзаключенных, а когда еще делал «РП» (в сентябре 2011 – он тогда уже был в тюрьме и под «судом» - как раз тот номер, что сейчас признал «экстремистским» «суд» в Омске) – внес и его скандальное дело о подавлении свободы совести в России («Война против свободы совести»).
Что еще? Тошно и тоскливо на душе, как обычно, и нечем помочь, и не вырваться никак из этого капкана… Будет ли эта веревка еще на своем месте, когда я приеду с «Серпов»?.. Сплю очень плохо, всё время просыпаюсь, а этот быдляк, бывший нарядчик, сказал мне сейчас, проснувшись, что, мол, ночью я якобы сильно храплю и он теперь будет меня будить. Скотина…
Будет веревка или нет? Цианида, во всяком случае, явно не будет. Больно, мучительно, унизительно так, это далеко не лучший способ – но куда же деваться? Спасать надо душу, а не тело, пока это еще возможно. И всё время вспоминаются почему-то фотографии с этого озера Нарочь, куда мы с матерью так и не съездили…
29.3.13., утро, до завтрака
Приперлись вчера, после обеда, двое со шмоном, стали тщательно рыться под полами (несколько досок тут поднимаются), потом прозванивать металлоисктелем матрасы, нашли и забрали мой телефон. Страшно горько и обидно было, хотя ничего не поделаешь. Месяц и девять дней всего лишь пробыл он у меня, часть из этого времени – у того дурака из 408-й, что всё убеждал меня: мол, через заштрихованную карандашом бумагу металлоискатель его не прозвонит. Прозвонил, да еще как, – я мог лично, своими глазами и ушами в этом убедиться. И хотя не было зарядника, и из-за этого я звонил с него тут, на новом корпусе, всего один раз, – всё равно, теперь еще глуше стала тут изоляция от внешнего мира, от матери, друзей, от бывшей когда-то жизни, которая, увы, прошла, без возврата прошла. Остались, увы, только эти стены, решетки на окне – да еще спасительная веревка, спасибо судьбе и за это, вот только хватило бы у меня наконец духу… Горько и тоскливо на душе.
Да плюс – к ночи вчера разболелась ужасно распухшая десна, – слева, сверху, над тем зубом (зубами?), что болел у меня в начале прошлой осени. Снизу, где зуб уже давно разрушен, опухало и раньше довольно часто, и в тюрьме уже в том числе, но так сильно никогда не болело. Даже есть вечером, перед сном, было невыносимо больно, хотя жую я, естественно, на другую сторону. Огромных усилий стоило, уже лежа в постели, как-то унять эту боль, чтобы заснуть, – а таблетки мне пить не хотелось, дабы не привыкать к ним уже сейчас, пока боль еще хоть как-то можно терпеть. Но опухоль за ночь не спала, как спадала опухоль на нижней челюсти с той же стороны, а как бы еще и не увеличилась, и сейчас, пока пишу все это, я опять чувствую там боль. А ведь мне как раз предстоит сейчас есть (вчерашнюю курицу-гриль), так что и на весь сегодняшний день, я чувствую, мне хватит этих неожиданных и нелепых мучений…
30.3.13., утро, до завтрака
Прибежал вчера утром на проверку местный опер, мы уже успели зайти в камеру, он вошел вслед за нами – и сразу же стал спрашивать у меня, как же это я, мол, «впорол косяка» (или как-то так), у меня, мол, нашли телефон, и т.д. Пообещал посадить меня в карцер и ушел. Я не понял, сейчас ли прямо, за этот телефон он меня посадит, или постарается найти другой предлог (а на посадку в карцер есть очередь, хотя там, говорят, и целых 50 одиночных камер). Но после некоторого размышления решил, что как только услышу решение о посадке меня в карцер – сразу же объявляю сухую голодовку, причем с требованием освобождения не из карцера, а вообще из СИЗО, как мне давно, еще в январе, приходило в голову. И пусть как хотят. Спросил у бывшего нарядчика, сидящего со мной, какие могут быть ответные действия с ИХ стороны. Он сказал, что бить и кормить насильно (самое неприятное) вроде не должны, а будут, мол, с тобой «разговаривать». Ну что ж, пускай приходят, поговорим. На всякий случай я кратко, без указания причины, описал эту ситуацию в ответе Виктору Корбу, письмо которого наконец-то вчера получил, – но ответ этот можно будет отдать «мусору» только завтра вечером, в воскресенье. А утром в понедельник, когда он, дай бог, отдаст его в цензуру, – уже могут с утра и посадит в карцер…
Сокамернички мои вчера часов до 12-ти ночи, если не позже, смотрели по своему убогому телевизору концерт в честь 65-летия Винокура. Я уж думал, что придется ложиться спать под это пение, – но, слава богу, пока я ужинал и пил чай, концерт таки кончился, и телевизор они выключили.
Между прочим, я заметил, что бывший нарядчик, хоть он и гораздо адекватнее наркомана (но при этом его можно отнести к широко распространенной категории злобных, слыша, как он общается с наркоманом), – общается в основном с наркоманом. Постоянно третирует его, насмехается, порой открыто глумится – ну да, ему, как и всем таким, нужна жертва для постоянного вымещения на ней своей злобности, – но разговаривает в 90% случаев с ним, а не со мной. Про наркомана же и говорить нечего, – тот тоже общается в основном с этим своим мучителем. Со мной, очевидно, им общаться неинтересно и не о чем: невооруженным глазом они видят глобальную разницу между мной и ими – и инстинктивно, должно быть, предпочитают общаться в своем кругу, с особями собственного интеллектуального уровня, не выше. Ни малейшего желания узнать от меня что-то принципиально новое, набраться чего-то полезного, узнать хоть что-то о моей жизни – у них не возникает, судя по тому, что вопросов они мне практически не задают (вот разве что наркоман просил узнать у моего адвоката, куда ему еще писать жалобы на свой приговор). Притом, что нас в камере всего трое, – они умудрились замкнуться от меня, вдвоем в своем уголовном мирке, обсуждать лагеря, где был нарядчик, или общих знакомых по этой тюрьме, и т.д. Это – к вопросу о «просвещении народа», «мессианской деятельности» среди быдла, «народ должен сделать западный выбор, потребовать продолжения гайдаровских реформ», и т.д…
31.3.13., утро, до завтрака
Вот и прошла уже четверть года… Скорее бы… Время, вперед!..
Каждую ночь теперь приходится ждать, пока эти уроды сокамернички насмотрятся телевизора, досмотрят до конца очередную передачу или фильм, которые, как выясняется, меньше двух часов сейчас не идут, и хотя бы один из них – бывший нарядчик – решит, что пора спать. Идея выключения телевизора принадлежит в эти дни (вечера) ему, наркоман же готов смотреть всё подряд до утра – а спать, естественно, днем, он и так днем спит очень даже неплохо. Вчера, например, они смотрели некий слезливый фильм о не сложившемся за 15 лет и наконец (к концу фильма) сложившемся чьем-то семейном счастье. Начался он, не было, кажись, и девяти вечера, а закончился – по моим ощущениям, было уже часов 12 ночи. С ужином своим ежевечерним я теперь тоже вынужден ждать, выключат они телек или нет (как в 408-й ждал, пока к двум часам ночи кончится проклятый футбол, – дико вспомнить…) – после еды этой надо ложиться спать, иначе через некоторое время опять проголодаешься; спать же под телевизор, да еще даже с неубавленной громкостью, я не могу, и просить их убавить ее тоже не хочу, это унизительно, – приходится невыносимо долго ждать, лежа на шконке и изнывая… Эти-то оба относительно скоро уедут – но страшно подумать, ЧТО тут будет при сокамерничках новых, которые застанут здесь этот телевизор с самого начала…
Тюрьма, тюрьма, будь ты проклята, как же тоскливо просыпаться в тебе!.. Сегодня (по вышеназванной, видимо, причине) проснулся позже обычного, – свет уже горел. Как же тут по-прежнему невыносимо, когда впереди – еще минимум семь лет и никакой надежды… В отличие от того раза, – там была хоть какая-то, пусть очень смутная, но надежда, и в камере регулярно оставляли одного (остальные шли гулять), а вот веревок там никаких не было. Здесь надежды нет, а веревка есть, и больше всего меня мучает вопрос, почему и до каких пор я откладываю и буду откладывать то, что задумал как искупление за тот раз, за несостоявшийся май 2008 г. На этот раз нельзя опять проявить такую же слабость, – но я всё тяну и тяну, моё сознание занимает то посадка в карцер, то поездка на «Серпы», то грядущее окончательное обвинение – и так далее, без конца. Надо, надо кончать с этим затянувшимся недоразумением, закрывать, наконец, лавочку, – но я боюсь и оттягиваю, причем боюсь вполне обоснованно, – что первая же попытка, сорвавшись, тем самым станет и последней, а больше не будет ни веревки, ни этих сонных утренних часов, ничего… А впереди еще минимум семь лет, и позволить себя снова закатать на них, так ничего и не противопоставив этому их подлому, до автоматизма отработанному сценарию – нельзя никак. Жизнь кончена, будущего нет, жалеть мне не о чем, терять тоже нечего, – но вот беда, физически разделаться с этой опостылевшей жизнью я никак не могу, и никакие аутотренинги пока что не помогают…
Связи так и нет, как не было даже до шмона и пропажи «трубы», а без нее жизнь (?) тут совсем невыносима. Хотя… кто знает, ЧТО хуже: не иметь связи совсем – или звонить регулярно и узнавать, что у них там, на воле, по моему делу ровно ничего не происходит и никаких новостей нет…